Говоря о нашем отношении к природе, мы ошибочно отделяем себя от нее. Страх смерти мешает нам принять то, что грязное и больное, непродуктивное и нечистое — тоже природа. Что на задворках мегаполисов порой обитает больше биологических видов, чем в заповедных лесах. Что наши тела кишат бактериями и грибами, и это тоже жизнь. Что природа всегда восстанавливается после вырубок, лесных пожаров, уничтожающих биологическое разнообразие, и прочих катастроф, вызванных деятельностью человека (который есть часть природы, да, но весьма похож на инвазионный вид). Просто природа не всегда восстанавливается в соответствии с ожиданиями и желаниями человека.

Папина дача была в «Чернобыле». В детстве это слово для меня ничего не значило. Оно было как черная быль. Что-то эфемерное, немного сказочное. Дачный участок в восемь соток был миром коричневых торфяных лужиц со мхами на дне, жуков, осиновых и березовых листьев, я жарила их на костре вместо хлеба. Лужицы я ворошила палкой… В «Чернобыле» под Сыктывкаром дали участки всем, кто, как и папа, ездил сразу после аварии брать на анализ почву… Эту землю они вырезали ножом большими кусками, как режут торт, коричневые и черные пласты. Эта земля прилетела в Сыктывкар и осталась фонить где-то там, в одном из кабинетов института. Земля связала всех этих людей-ученых дважды: зараженная и та, которая теперь была чистой и своей. На которой можно было вырастить овощи для своих семей.

Тольятти молодой парень, которому сильно по жизни не повезло. Ему немного за тридцать, что сущий пустяк. Как и Лос-Анджелес, он был задуман городом мечты с широкими трассами, заводами и умно построенными кварталами. Сейчас его бетонные руки упираются в море, они крошатся и уплывают в турбины вместе с мусором, рыбами и презервативами. И железнодорожная ветка тут тупиковая. Такое вот тупиковое место — Тольятти. «Живи быстро, умри молодым» здесь застыло в железобетоне.