я рисую схему движения одной из ветвей моей семьи на карте. Полтава—Семиречье—Приморье—Амурская область—Сахалин. получается угольная ласточка, что летит от скуки по страницам изо дня в день, от тетради к тетради, вся будучи одной линией и одной историей. ее крылья почти смыкаются там — рядом с Благовещенском, но расходятся вновь, подхватывая воздух. ласточкой называет меня бабушка. я могла быть ею, если бы умела гнездоваться?

и мы оказались здесь — в расстоянии. и с детства навязываемый долг воспарил. форма уже была сшита, а военный билет отпечатан. они ждали его, как заранее разрытая на кладбище могила ждет все еще живого человека. я же хваталась за пространство, я — снова, снова, снова — оставалась одна. бабушка, сама жена военного, просто смеялась над моими слезами. ничего, мол, потерпи пять лет, а потом устаканится. привыкнешь, эка невидаль — быть декабристской женой. мать осуждала: она помнила гарнизонную жизнь и в юности не подпускала к себе военных ни на шаг. брось, твердила она. брось, брось, брось. я не могла ни смириться, ни бросить. я решила наплакать себе море

полюбить свое прошлое — пространство суши, лежащее меж вод. плен острова — дело привычки. я не чувствую свободы, если не стою на земле, окруженной водой со всех сторон. по сути, мы в любом месте стоим на такой земле, однако в самом топосе острова есть нечто, отличающее его от материка. это пространство меньше, оно отрезано от других, от всех прочих. оно соседствует с водой. я остро ощущаю потребность бежать на остров лишь потому, что он дает мне иллюзию завершенности. островная земля словно побег от государственности, системности, контроля. прятаться и быть свободным — будто бы синонимы моего времени. я хочу спрятаться там, где остановилось время, остановилось на благодатном отрезке прошлого десятилетия, где нет ни меня, ни моего мира.